Из книги «Столетия соседства» (на финском Itäraja häviää).
Финскую и русскую культуру символически различает то, что у нас не было своего Пушкина, а был Рунеберг. Образ Пушкина, помимо того, что он исключительно русский, в известном смысле также во многом общечеловеческий. Поэт не оторван от жизни, не становится патетически восторженным, не лишен чувства юмора, он не заискивает и не приукрашивает. Пушкин не покидает почву действительности, и именно российская действительность делает его тем, в ком нет и не может быть ничего другого, кроме его обще-человечности.
Разумеется, дело заключается в особенностях истории России и условиях того времени. Где еще самодержавие и крепостное право, цензура и чиновничий произвол были бы в такой силе в то время, когда веяли ветры европейского Просвещения и романтики, а молодое дворянство втайне насыщалось новыми идеями. Пушкин не был Байроном, он был далек от него. Его неуместно сравнивать как с итальянскими и французскими, так и с немецкими современниками. Он не являлся Стендалем, хотя и был мятежником по сути, или Гейне, хотя и был весьма ироничен. Пушкина едва ли даже можно представлять романтиком, настолько чужд он был увлечению и поклонению сентиментальности. Пустые клише о ценностях, морали и прочие абстракции ортодоксии у Пушкина не обнаружишь. Напротив, все творчество Пушкина пронизано, как мощным потоком, жаждой свободы, сметающей с творческого пути все препятствия.
В Финляндии Рунеберг стал национальным поэтом, которым все восхищались и стихи которого знали наизусть. Рунеберг стал «всё» Финляндии; он стал финским Лермонтовым, который создал героическую поэму о разрушительной борьбе; он стал финским Жуковским, который написал национальный гимн; и он стал своего рода финским Пушкиным, который, подняв добродетели простых сограждан до уровня светских кругов, сделал их идеалом.
Как и Пушкин, он также писал о любви и цыганах. Рунеберг ( был веселым парнем, которого Якоб Грот как-то даже упрекнул за «вечные проводы масленицы». Молодой Рунеберг вовсе не был тем холодным гипсовым бюстом на буфете, образ которого поз-же сформировался у многих. Автор «Писем старого садовника» не чуждался и плотской любви, и обаяния веселого общества.
По мнению Грота и Плетнева, Рунеберг был после смерти Пушкина последним подлинным поэтом в Европе. Рунеберга переводили на русский, его очаровывавшие читателя мысли стали известными в огромной стране. Некоторые стихи, такие как поэма «Надежда», были написаны специально, так сказать, для «русского рынка». Попытка, однако, оказалась неудачной. Пушкиным на месте Пушкина Рунеберг не стал.
Несомненно, Рунеберг был великим поэтом, даже гением. Как и Пушкин, он был национальным гением. Под национальным следует понимать как финскоязычную, так и шведскоязычную финскую национальность, т. к. у поэта и в мыслях не было разделять ее по языковым группам.
В поэзии Рунеберга — лязг классических римских мечей, в его образах — классическая доблесть, немало патетики, но и разудалого юмора. Рунеберг смог создать типажи, в которых народ Финляндии с удовлетворением узнавал себя в то время, прежде чем галерея героев Вяйнё Линна оттеснила своих очень аристократичных предшественников в качестве символов финского народа.
Рунеберг, однако, в отличие от Пушкина не стал символом молодости и свободы. В памяти потомков он, разумеется, останется лишь благодаря своему несчастному концу, когда он был парализован. Его творческая сила также не достигала уровня Пушкина, смерть которого на дуэли по истечении времени может казаться почти неизбежной. Но кто может вообразить такое же о судьбе Рунеберга? В России боролись, у нас дрались. Так говорили уже в то время.
Пушкин и Рунеберг в некотором смысле встречались в кругу петербургской интеллигенции. Грот и Плетнев восхищались обоими и знали обоих. Но все же эти два поэта не встречались и никогда не встретятся, т. к. Россия — это Россия, а Финляндия — это Финляндия.
Если Пушкин в России и в наши дни живой классик, это отнюдь не преуменьшается тем фактом, что Россия наших дней немало похожа на Россию пушкинских времен, тогда как в Финляндии далеко ушли от культуры времен Рунеберга. В России все еще есть заказ на свободомыслящих поэтов, вдохновляющих восстания. В Финляндии поэзию провозгласили ненужной еще в 1950-х гг., после этого она уже не поднялась.
2 комментария
Joulu-aatto (suom. K. Kiljander) Рождественский вечер (перевод В. Дорофеева)
Kuu kalvee kuulti kankaalla,
Ja hukka huuti luolassa,
Ja halli haukkui kylässä;
Mut matkustaja mökkiinsä
Samosi sydän-saloa
Kolkona joulu-aattona.
Hän tietä umpee uraili
Vaan kodissaan hänt’ odotti
Jo vaimonsa ja lapsensa.
Hän juhla-leivän, hovista
Anotun, heille vei, he vaan
Oil kauan syöneet pettuaan.
Jo ilta pimeni kun hän
Havaitsi pojan yksinään
Kinoksen päällä istuvan,
Käsiinsä kylmiin huokuvan
Hämärä häntä näytteli
Paleltuneeksi puoleksi.
”Oi minne meet, laps onneton?
Mun majassani lämmin on.”
Niin sanoen paleltuneen
Hän otti, rienti mökilleen.
Ja astui pirttiin juhlaiseen
Nyt leipineen ja vieraineen.
Pankolla istui vaimonsa,
Laps nuorin hänen povella.
”Oot kauvan poissa viipynyt,
Vieressä uunin istu nyt,
Ja sinä myös” – hän hellästi
Luo uunin vieraan saatteli.
Koht’ alkoi vaimon huolella
Liedoksen loiste leimuta,
Ja unhottaen köyhyyttään
Hän otti leivän mieheltään,
Sen pani pöytään iltaiseks
Ja hiukan maitoo särpimeks.
Tuimalle atrialle nyt
Oil lapsi-parvi rientänyt
Iloiten olki-tilaltaan,
Jäi uunin viereen vieras vaan.
Tuon otti vaimo kanssansa,
Vei lasten seuraan orpoa.
Ja päätettyä rukouksen
Hän otti leivän, jakoi sen.
”Siunattu olkoon lahjasi,”
Näin vieras häntä kiitteli,
Ja kyynel kiilti silmässään
Kun leipä-palan otti hän.
Kas, jaettu leipä ehynnä
Taas oli vaimon kädessä.
Hän katsoo, ihmettelee vaan
Tuot’ outoo, vienoo vierastaan,
Ja kummeksii kun näkee sen
Nyt toiseksi jo muuttuneen.
Kuin tähti kiilti silmä sen,
Otsalla kirkkaus ihmeinen;
Niin lainehteli vaattensa
Kuin usman aallot tuulessa:
Hän äkin oli enkeliks
Nyt muuttununna kaunihiks.
Uus valkeus syttyi huoneessa
Ja toivo, riemu rinnoissa.
Eik’ unhotettu milloinkaan
Tuot’ aattoo; suureks juhlaks vaan
Se syntyi koska enkeli
Jäi majan koti-vieraaksi.
Kun aikojen kuluttua
Taas jouduin joulu-aattona
Majahan noiden hurskasten,
Näin siinä suvun entisen;
Ja heidän pojanpoikansa
Pöydässä istui vanhana.
Vieressä istui vaimonsa
Ja lapsi-parvi iloisna.
Niin pyhältä tuo näytti nyt
Kuin oisi rukous päättynyt.
Se oli niinkuin huoneessa
Pyhässä ois he asunna.
Mut kynttilä se ainoa
Loi pöydän päästä valonsa.
Siin’ oli maitoo, vehnäistä;
Vaan herkut nuo jäi syömättä.
”Tuo paikka kennen?” kysäsin,
Oil vastaus: ”hyvän enkelin.”
Луна высвечивала путь,
Голодная пищала рысь,
В деревне где-то выли псы,
Шел путник поздний сквозь кусты,
Ему до дома далеко,
А вечер был под Рождество.
Усталый шел он в тишине,
По снегу шел и по тропе,
Он торопился к очагу,
Хлеб белый нес в свою семью,
Где все привыкли есть кору.
Дал барин хлеба бедняку.
Вокруг темно и ни души,
Вдруг видит — отрок впереди,
Сидит безмолвный на снегу,
В ладони дышит на ветру,
И будто каменный молчит,
Свет лунный зримо холодит.
Пойдем, несчастное дитя,
Со мной, согрею я тебя, —
Страдальца юного берет,
На хутор дальний с ним идет,
И с хлебом, к празднику вдвоем,
Вошли они в желанный дом.
Жена сидела у печи,
Держа ребенка на груди:
Ты задержался, милый мой,
Входи скорей к себе домой,
И гостя пригласи, — сама
Спокойно отрока ввела.
Казалось от ее любви,
Огонь теплее стал в печи,
Она забыла про нужду,
И стол готовит к ужину,
Хлеб радостно она взяла,
И молоко, что припасла.
Соломой крыт холодный пол,
Рождественский сегодня стол,
Уже садится детвора,
Остался отрок у огня,
Его хозяйка позвала,
И посадила у стола.
Молилась дружно вся семья,
Жена хлеб резать начала;
Благословен будь нищих дар:
Гость юный с места так сказал,
Слеза в глазах его была,
Когда ломоть взяла рука.
Хозяйка делит каравай,
Но тот в руках не убывал,
Была она изумлена,
На гостя взгляд перевела,
Но перед ней не тот, кто был,
А словно облик изменил.
Глаза, как будто две звезды,
Лицо светилось изнутри,
Лохмотья пали с плеч долой,
Как след туманный над горой,
Гость превратился в ангела,
Прекрасного, как небеса.
Избу свет дивный озарил,
Сердцам надежду подарил,
Свершилось чудо здесь в глуши
Для праведных людей в ночи,
И нет прекрасней Рождества,
Посланец среди них Творца.
С тех пор прошло немало зим,
Я как-то дом тот посетил,
Пришел туда под Рождество,
У очага, за тем столом,
С седеющею головой,
Сидел хозяйский внук с семьей.
С ним рядом чуткая жена,
Детей веселая гурьба,
И радостно всем в доме том,
Они молились за столом,
И было видно, как они
В святыню верят во все дни.
А под единственной свечой,
За той смиренной трапезой,
Стояла кружка с молоком,
И рядом белый хлеб ломтем,
Спросил я: для кого еда,
В ответ: для ангела Творца.
Автор
Спасибо!